У нас начались грозы. Часто-часто идут дожди, проливные, солнечные, долгие... Мечтать совсем не хочется, хочется жить, пусть и неправда всё это. Сижу сейчас в темноте и пишу тихо-тихо, чтобы не потревожить отца. А он, в общем, и не слышит, звенит чем-то на кухне, тоже тихо... тихо... А гудит системный блок, и над головой порхают бабочки... маленькие-маленькие­, крохотные, не бабочки это, наверное! Что-то страшно, ужасно, явно переменилось. Во мне, в людях, в мире... В звёздах и в деревьях, в козырьках и лампочках подъездов, а может, только во мне одном. А так не хотелось взрослеть, жутко! Но в широком смысле я не вырос совсем, ну такой же, только волосы рыжее и даже совсем не короче, и не длиннее, столько всего пережили, а почти что прежние. Я на солнце, наверное, вовсе белый. Ну, как на солнце, я не знаю, но как фотографироваться в ванной - белые. А испачкаются, вот, допустим, как сегодня, когда под дождь попал, - золотые. И ещё нос шелушится. Я так смешно сидел, думал, о чём бы написать, а он шелушится - кошмар. Я его весь исцарапал, издавил и изодрал, не нос, а рана, весь в шелухе и корках. И постоянно, постоянно что-то нарывает. Вот абзацы ставить нельзя. Я, кажется, их вообще не ставлю, а значит, это мой конёк. Я, вероятно, оттого взрослее, что пишу всё с точками, а не с восклицательными знаками, как раньше, и что - любое в жизни меняется. Ну, не всё, конечно... Например, рассветы. И предрассветные часы, негативно-серые, исключительно винтажные, волшебные, как на Луне, неземные. Я, конечно, на Луне бывал. У меня сейчас слова, как у Стейнбека, а пишу ерунду. Нужно её красиво закончить, по-доброму, так, чтобы сразу стало ясно, что это я написал. И косточки виноградные на столе... прохладно так, хорошо, и вот точно сразу - жарко. Нужно, чтобы волосы высохли, а потом спать. В нашем доме, прямо подо мной на два этажа вниз был пожар. Искры из форточки летели! А я не видел, я уходил тогда как раз, ну, за клеем... и под дождь попал, только не сразу, а на обратном пути. Не люблю пожары, они такие вонючие! И если бы там кто... ах, страшно говорить! Писать страшно. А там никого.

---

Я сегодня - "Мэри Поппинс, до свидания" - бегу под дождём по бордюрчикам, ловко жонглируя из руки в руку зонтиком, чтобы не задеть прохожих. А коленки уже все насквозь мокрые! И устаёшь так - скорее бы дойти, скорее бы юркнуть под тысячи одеял и никуда-никуда не уходить, не показываться, не думать ни о чём. За окошком мир голубой-голубой, лазурный... Небо серое, а дома синие... И дети в дождевичках, мамы, папы; и тяжёлые мусорные баки - насквозь мокрые, а лужи-то какие! Не лужи - реки... Весна. А когда-то по такой весне мы пускали кораблики - в солнечно-слоновые деньки, совиные, сорочьи, и в пасмурные, писали на них что-то, а нет их уже больше, тех корабликов, и нас самих нету. Только коленки и пальчики мёрзнут. Греть бы их в чьих-нибудь руках! Всю дорогу, пока дремал в трамвае, думал о неприличном. Ужас! Но лучше, ясное дело, ванночка - с хвоей, с солью, зелёная, парная. И чай с шалфеем и мятой, и лавандой, и чабрецом.

---

А воздух утром действительно зимний и только самую капельку морской... Так вот, если не выйдет солнышко, целый день будет холодно и немного странно, ну точно уже и не лето, что и одеяло не хочется убирать. От этого всего просыпаешься с неохотой и кажется, что и спать-то толком не выходит, даже если выспался, потому что инстинкт: школа. Хотя я даже без сбитых коленок сейчас, только синяк на всю ногу, когда упал с велосипеда, а ещё забытый в приёмной пиджак и длинные бланки про получение и выдачу. Наверное, что-то во мне меняется, потому что не грущу почти, только думаю, что впереди может встретиться нечто ужасное вроде университета.

---

Вернулся отец, а от него, вот никогда не поверишь, пахнет зимой и ёлочными шариками. Он, конечно, жуть какой шумный, но запах же откуда-то принёс, точно был один на севере и колол себе сосульки. За такие штуки можно много-много чего выпросить, например, счастье. Жаль только, нельзя от этого счастья закрыться за дверцами, как в раковине, пока оно не кончит шуметь, а то жили бы совсем-совсем сказочно. Сколько всё-таки пользы от глухоты! Я бы тогда ходил, точно под водой, и дышал снегом и звёздочками, так бы всё со мной было. Отрежь какой-нибудь орган чувств, и будет тебе волшебная страна и лес, и Хогсмид, и Фангорн, и Брокилон. Вот уж скажите потом, что звёзды не пахнут! Всё это рядышком, под боком, только нужно чувствовать себя немножко другим, поэтому такое и сбудется.

---

Ох, ну вот! Я дочитал "Дом, в котором..." до третьей книги и почти дождался утра, такие вот новости. Хочется варить кашу, кутаться в плед и гулять с зонтиком и книжкой или прыгать вот так через лужи и ступеньки. Какое холодное утро! Это сейчас уже почти осень, а значит всё-всё наладится и будет хорошо и мирно, как любой осенью, если случается дождик и жёлтые листочки. Ну а все другие штуки сейчас такие неважные-неважные, а их много! Ох, как много любит собираться неважных вещей, когда до них нет никакого дела!

---

А как здорово было бы, если бы ночи не были комариными и их получалось друг с дружкой делить, как карандаши, а ещё лепить из них что-нибудь снежное. Летом воздух бывает какой-то совсем странный, как мускус, тут сам не хочешь, а начинаешь думать о стыдном и жарком, только у меня это получается как-то пассивно и без интереса. А ещё в такое время люди кажутся совсем вредными и неприличными, такими вот потеющими или в глупеньких купальниках. Вот уж что мне совсем не по душе! Голое тело - это ни капельки не красиво, это как бритые жирафы или домашние коровы, а ещё чаще люди выходят совсем свиные, ну точно котлетки. Ну, вот ещё бывают сосисочные люди - липкие и розовые, такие, у которых получается странно загорать. Совсем не хочу на пляж! Летом всё замечательное - это ночевать и бродить куда-нибудь, пока свежо, а потом выходит совсем не по-книжному и не романтично. Ну а вкусностей летом не бывает, я всего переем, а потом мучусь, вот мне почему все человеческие штуки не в радость.

---

Я очень-очень устал. Я пошёл с Ковровой в кафе "Тестовъ", это такая пироговая, а до неё тут был магазин с игрушками "Алладин", здесь поэтому у домика крыша с башенками и флюгерами, волшебная-волшебная. Ковровой кафе понравилось ну просто ужасно, так вот, а мне немножечко нет. Я, наверное, вредный, но мне там показалось ни капельки не уютно, но это не из-за кафе (кафе замечательное!), а оттого, что я такой, нелюдимый, вот. Ну а потом мы много ходили и гуляли, а ещё говорили о политике, так что мне это совсем не понравилось. Я сейчас думаю, что если смотреть на это как домовец, то Ковровая - это паучиха, а Красноглазый - ящик. Только Красноглазый пьёт меньше, а раньше почти не пил, но он раньше ящиком тоже не был. А ещё у меня теперь жарко-жарко, вот уж не знаю, как тут обходятся Пышечка и Котофеевич, ну а я с этой полуночи торжественно перестаю есть. Я теперь сижу весь среди бутылочек и пью воду, потому что голод - это очень хитрый, вредный инстинкт, мне от него хочется разные вредности, а такое мне ну совсем не нужно. Вот уж скверное дело - жара! Жара - это что-то такое комариное, липкое, болотистое, ничего хорошего, вот что я о таком думаю. Мне теперь ничего не хочется, а только лежать и спать, но это вот тоже страшная-страшная обманка, я так уже вчера провалялся с шести до девяти, а ничего путного не вышло. Буду теперь навёрстывать!

---

Мы с Ковровой сегодня ходили гулять к вокзалу и кушали пирожки со смородиной и яблоком, такие белые-белые и пушистые, как облачка, а ещё пили горячий час из большущего самовара и смотрели на поезд в Москву. Тут еще, кроме него, были Минск, Симферополь и Астана, а ещё много-много голубей и высокий-высокий потолок, почти до неба, весь цветной и красивый. Красноглазый говорит, что ему теперь тоже нужно отправляться в Симферополь, а оттуда в Россию через Керченский пролив, чтобы его не мобилизовали, ну а мне это кажется неправильным и подлым. Красноглазый совсем нас не любит, он злой и сепаратист. А ещё у меня под окошком с самого вечера, как только мы с Ковровой вернулись домой, плачет кошка, так её жаль! Вот уж чем хороши квартиры на первом этаже, всё-всё можно так разглядеть и выискать, а потом чуточку помочь, если такое выйдет, ну а мне ничего из моей темноты не видно. Я, наверное, буду кидать в форточку котлеты, если такое теперь каждую ночь пойдёт, или у меня сердце лопнет. А вчера мы с Ковровой посмотрели "Жизнь Пи", я теперь весь день об этом думаю и переживаю, ну и дело для души! Мне полегче о плохом смотреть, чем про такое, здесь мне непременно каждого зверька жалко и я о нём так волнуюсь, ну точно о дружочке, вот до самого конца.

---

Я, честно-честно, очень удивился тому, что у меня в дневнике получилось так много знакомых, вот уж теперь садись и пиши! Ну а лучшее время для сочинительства у меня - утро... Утро здесь светлое-светлое, ну точно бы прозрачное, как янтарь, и очень нежное. А в себе нужно кое-что менять. Например, было бы здорово пробовать описывать жизнь не кусочками, а историями, такими, чтобы были искренние и самые настоящие, а не держать это в себе и думать, что это неинтересно и глупо. До чего же хорошо этим утром! Все мои летние деньки - это Мелвилл и Брэдбери, а ещё непременно море, всегда море! Мне написала Пышечка и рассказывала о таких утрах, между прочим. Только у неё они долгие-долгие, не такие, как у меня, и приходят после ночи, Спящей Ночи, то есть такой, которую проводишь во сне. Мне кажется, что утра - это штуки совершенно индивидуальные, но мои наверняка получаются самыми замечательными. Во-первых, они бывают сразу после вечера, наскоком, а значит их больше ждешь и сильнее им радуешься, вот попробуйте! Во-вторых, мои утра всегда тихие и свежие, совсем-совсем нечеловеческие, безлюдные, когда только птички и листочки шумят-шумят, ласково, как ручеек. А ещё у моих утр особенное солнце и воздух, всё в них хорошо! Ну а если выбираться вот так гулять, то небо, которое среди деревьев, рыжее-рыжее и мягкое, как золотая монетка. Как мне такое не любить? Ах, счастливое время!

---

У меня сейчас в трамвае противная сетка на все окно, а из-за нее ничего не видно, только совсем немного, а от этого ужасно устают глаза! А еще здесь "ШК.153" у моей коленки, вот я это читаю - "шакал"... А еще у нас трамваи ходят теперь так, как раньше, то есть, они так делают уже давно-давно, но целый год этого не было, а я это пока плохо ощутил. Хорошо бы сейчас домой! Так, чтобы непременно пообедать, потому что ничего не ел, а потом пить липовый чай с медом, а еще можно бы брать вкусную творожную запеканку и свежий хлеб, и много чего еще, например, мягкий белый сыр или халву.

---

А книжку я все-таки купил. А еще я обжег пальцы о сковородку, и это даже немного больно, а еще мне улыбались, оттого, наверное, что я тут же становлюсь глупым и смешным, если берусь читать. Я теперь буду разводить желатин и делать красивости и совсем не думать о еде, а еще лучше - не есть, а только глядеть издалека и любоваться, от этого-то точно больше пользы! Ах, сколько еще всего будет, и хорошего, и дурного, но лучше всего мне, конечно, заняться этим заранее, например, что-нибудь нарисовать и почистить, а еще разложить веточки в гнезде и никого-никого туда не пускать, потому что это плохо кончается.

---

Самое чудесное летом, наверное, это кутаться в большое тяжелое одеяло с головой и смотреть сны про китов... У меня вот теперь все ночи идет дождик, а улицы вымытые и свежие, а еще пахнут липой, как чай. А сегодня у меня будет много дел, от которых немножко устаешь, но иначе никак не получается, и, может быть, тогда у меня заживет свой маленький Мелвилл, а еще большая-пребольшая банка меда, который, конечно, есть совсем необязательно, потому что это вредно. А еще, наверное, я со временем все-таки выздоровею и похудею и буду красивый-красивый, а потом мы непременно отправимся в большое путешествие к озеру и в лес, а еще будем жить под одной крышей и разговаривать по ночам, а еще слушать сверчков и пить ужасно много горячего чая с имбирем и лимоном и делать другие непонятные и волшебные штуки, только это будет не сейчас, а потом, если я буду жив, весел и рыж, как солнышко.

---

Я люблю сумасшедших, таких, которые бешено хотят жить, бешено хотят говорить, бешено хотят спастись, которые хотят иметь все сразу, которые никогда не зевают и никогда не говорят пошлостей, а всегда горят, горят, горят.

Джек Керуак

---

А если выйти из комнаты ночью, может показаться, что ты слепой. Вот так бродишь в полутьме на цыпочках, чтобы не разбудить, щупаешь пальцами стены и думаешь, например, как ярко, может быть, светятся сейчас звездочки, а тебе из-за потолка не разглядеть. Когда еще не спать, как не ночью? Тут и дышится по-другому, и звуки совсем не такие, как днем. Ночью все плохое раз! - и уснуло, умерло до самого рассвета, а я сижу в тишине и покое один одинешенек и ничего мне не страшно. А беда всегда там, где люди. Где же эта беда, если все спят? Ночью бывает такая служба, ну точно в церкви, когда в окнах не свет, а только маленькие фонарики, крохотные и редкие, как детские зубы, светятся тепло-тепло через сеточку и мигают. Ну а хуже всего, если ночь новогодняя, если высыпает всю улицу пьяными, ну как будто угрями, если кричат и ссорятся, и поют так, что только плачь, вот это самое противное и дурное. Мне бы может чуточку легче было, окажись я вдруг глухой и гляди на мир одними глазами, чтобы он камушком застыл, красивый-красивый, как опал. Если бы люди умели тихо жить, если бы все цвело, а не гремело, если бы пело и лилось, а не гудело и лязгало! Мне бы встать на носочки, замереть на миг и смотреть, и слушать, и трогать все вокруг - тихо и робко, чтобы в самое сердце прошло, вот, как мне хочется.

---

---

---

Вообще, еще гаже, чем болеть серьезно, бывает болеть по чуть-чуть. А это, получается, совсем немного, одними косточками, когда ноет все-все-все, но самую маленькую капельку. Когда болеешь вот так, вокруг собирается страшно много совершенно неприятных и до жути отвратительных вещей, особенно среди постельного белья. Вот, например, влажные простыни и душные одеяла. Если лечь в такую кровать, то не дурно и умереть до первых петухов, если весь промокнешь от сырости и духоты, когда подушки липкие, а матрас очень похож на холодец. А еще очень страшными становятся распахнутые двери и скрипы, а еще шум воды в трубах и кашель, ну тот, который совсем чужой, а еще мамины шаги. Хуже всего болеть понарошку, когда до самой ночи все в квартире щелкает, шагает и кашляет, а еще стучит и рвется к тебе из-за закрытой двери и спрашивает совершенно глупые вещи, никак не похожие на боль в зубах, костях и внутри головы. А ни о чем, кроме этого, говорить не получается, вот и молчишь, дуешься и злишься. Мне сейчас больше всего хочется, чтобы стало тихо-тихо, а все были мертвыми и не разговаривали. Я бы тогда пил горячий чай, а еще читал вслух и, может быть, даже подготовился к экзамену, а вот так ну ничегошеньки не выходит - и больно, и страшно, и неприятно в самых разных отношениях.

---

- Смеешься?
- Ага.
- Тогда знаешь что? Не люблю тебя.
- Это ужасно, Цири. Ты поразила меня в самое сердце.
- Знаю, - поддакнула она серьезно, потянув носом, а потом крепко прижалась к нему.

Анджей Сапковский. Меч предназначения

---

Я думаю, все началось тогда, когда я гостил у дедушки. Мне вот было тогда совсем-совсем не страшно, что и не подумаешь даже, где был, а только теперь вспоминать боязно. Это было, ну, может, за пару деньков, и вот именно у дедушки я совсем потерял представление о реальности. Эта штука как-то вдруг сама по себе куда-то девалась, и все вокруг меня стало шуметь и вертеться. А еще ну самые разные вещи стали ненастоящими и неправильными. Вот раньше мне представлялось, что все предметы очень плотно друг с дружкой связаны и один за другого держатся, а теперь они плывут, как в киселе, ну а я будто-бы наблюдаю за этим откуда-то со стороны, оттуда, где у кастрюли крышка. Я когда дома, мне окошки кажутся сахарными, вот бери руками и ешь, и мни, а захочешь - кроши в ладонях, как мелки. Я теперь когда думаю, то сразу о трех вещах, а все, что увижу, хочется ломать, рвать и комкать, а еще рыть ямки в шкафах и делать монетками дырочки в стекле. Ночью мне обязательно хочется гулять, а днем спрятаться глубоко-глубоко и сидеть, как мышь, пока все не уснут. Я сейчас очень хорошо помню, что мне можно делать с собой и вещами, а что мне делать нельзя. Мне это ни капельки не нравится и даже самую малость обижает, а еще очень расстраивает и злит, как если бы меня чем-нибудь били и мучили. Мне, например, совсем не нравится, что приходится спать, а потом просыпаться и разговаривать с кем-нибудь, а еще мне не нравится, что нужно пить и есть, и читать книжки, и становиться на носочки, чтобы поцеловать кого-нибудь высокого и красивого. Мне не нравится, что ночью очень тихо и темно, а днем шумно и плохо пахнет из каждого угла, а еще не нравится запах газа и стеклышки, в которые нужно смотреть телевизор. Еще мне не нравится, что дома квадратные и пузатые, как бочки, а коты меньше, чем некоторые собаки. Мне не нравятся лошади, потому что они страшные и очень грозные, а кроме лошадей мне не нравится, что по утрам на кухне готовят завтрак, а в кровати спят. Я теперь почти не различаю цветов, мне не хочется не засыпать, не завтракать, не делать покупки, не читать книжки, я бы день напролет лежал среди тряпья, свернулся бы в маленький клубочек и слушал, как по ковру катаются голубые и зеленые моря, такие, которые пенятся и встают высоко-высоко. Это потому, что все остальное неправильное и ненастоящее, рыхлое, как щербет, и очень горькое.

---

- Когда я узнала, - шепнула она, прерывая затянувшееся молчание, - когда я услышала, что Лютик притащил тебя, окровавленного, я выбежала из дома словно сумасшедшая, помчалась, ничего не видя, ни на что не обращая внимания. И тогда... Знаешь, о чем я подумала? Что это магия, что ты приворожил меня, украдкой, по секрету, предательски очаровал меня, приколдовал Знаком, своим волчьим медальоном, скверным глазом. Так я подумала, но не остановилась, продолжала бежать, потому что поняла, что хочу... хочу оказаться под действием твоей силы, но реальность оказалась страшнее. Ты не приворожил меня, не использовал никаких чар. Почему, Геральт? Почему ты этого не сделал?

Анджей Сапковский. Меч предназначения